Дима из Моздока

Человечность на войне

«… Берег был усыпан медузами, выброшенными на сушу приливом. Юноша шел по кромке берега и бросал медуз обратно в море. За этим занятием его застал прохожий, который сказал ему: «Пляж тянется на несколько миль, и весь он усыпан медузами. Ты спасешь от гибели совсем немногих. Твое занятие не имеет смысла». И услышал в ответ: «Мой труд имеет смысл для тех, кого я спасаю, бросая в море». (Из восточной притчи)
Я – о них, людях, волей или неволей оказавшихся в «чеченском котле» и сумевших сохранить человеческую суть. О них помнят жители Чечни, пережившие весь ужас двух войн. Слишком много было зла, чтобы не сохранить в памяти увиденные на этом мрачном фоне проблески человечности.

Эпизод пленения и освобождения боевиками роты ВДВ под Алхазурово относится к началу первой «чеченской кампании». Точно не помню, был ли это конец 1994-го или начало 95-го. Тот сенсационный захват в плен роты десантников в лесном массиве имел необычный «happy end». И дело не только в том, что роту передали в качестве шага доброй воли российской стороне. Суть – в предыстории. А именно – в прошлом, которое связывало двух командиров: роты десантников и отряда боевиков. Как выяснилось, оба молодых человека когда-то служили вместе в Советской Армии, находились в дружеских отношениях. В этом и заключалась сенсация, только со знаком «плюс»: один из двух бывших однополчан, а затем командиров подразделений, воюющих по разные стороны войны, попадает в плен к тому, с кем не раз солдатские щи хлебал…
Сюжетом заинтересовались журналисты из «Взгляда». Помнится кадр из телепередачи «Взгляд» десятилетней давности: командиры отряда боевиков и роты ВДВ, чеченец и русский, с радостным смехом обмениваются рукопожатием. Как благополучно выбравшиеся из переделки старые знакомые, каждый из которых оказался в роли, для себя неожиданной. Киносюжет, да и только. (Вполне заслуживающий воплощения в художественном кино, если бы не существенный изъян: несоответствие образа благородного чеченца «генеральной линии»).
Сегодня этот военный эпизод вспоминается с долей ностальгии и некоторого удивления. После стольких-то зверств с обеих сторон за все эти годы, десятилетней давности исход пленения под Алхазурово – сказка со счастливым концом. А тогда, в 1995-м… Рукопожатие двух бывших однополчан, разведенных войной по разные стороны «баррикад» - казалось бы, что противоестественного в этом человеческом порыве? Или, скажем, в неоднократных (заметьте, односторонних) акциях передачи пленных российских солдат-срочников Джохаром Дудаевым федеральной стороне? Чеченофобия в стране только набирает силу. Античеченские настроения, разъев, как ржа, общественное сознание самых податливых к пропагандистскому прессингу слоев российского общества, еще не проникли вглубь, не обрели хронический характер. Да и первая война, со всей ее нечеловеческой жестокостью, впереди…
С тех самых пор - с первых «зачисток» и бомбежек кампании 1994-1996 гг., мне казалась непостижимой природа жестокости исполнителей «конституционного порядка» и «контртеррористической операции». Это драма нашего поколения – поколения 40-летних, с их дискомфортом в прокрустовом ложе мононационального общества. Людей так называемого среднего возраста, студентов российских вузов советских времен, которых еще пару десятков лет назад в московском метро с доброжелательной улыбкой приветствовали совершенно незнакомые люди: «О, Кавказ!». Тогда в белокаменной чеченским девушкам не приходилось, как ныне, менять цвет волос и прятать подальше яркий южный гардероб. Сегодня многие чеченки в российской столице - блондинки поневоле, одетые чуть ли не в спортивные костюмы, дабы слиться с толпой, не попасться на глаза милиционеру. Вынужденная маскировка как ответ на дискриминацию - еще один показатель хронического нездоровья российского общества. А в целом – десятилетней давности смены курса национальной политики, от которой до манипулирования массами – один шаг. Воистину, рыба гниет с головы.
Мой сосед Султан, в первую войну оставшийся оберегать от мародеров свой трехэтажный особняк, чуть не поплатился за опрометчивость жизнью. Надо сказать, коротал он блокадные дни и ночи вместе с полусотней соседей, живущих окрест. Большей частью – русских, коих больше, чем чеченцев оставалось в центре Грозного. В подвале, вернее – на благоустроенном «нулевом» этаже своего особняка. Общая опасность сближает даже посторонних, не говоря о людях, связанных десятилетними узами добрососедства.
Беда заключалась в том, что хозяйственный Султан дорожил не только многолетним воплощением своего архитектурного замысла, но и банальной охотничьей «двустволкой», схороненной от посторонних глаз где-то на мансарде. То есть запрятанной подальше до тех пор, пока не явились со своей «зачисткой» федералы. «Зачистка», как известно, чревата обнаружением оружия даже там, где его нет. А тут в наличии имеется, какая ни на есть, а берданка.
Обнаружили, изъяли. Хозяина, как водится, поставили к стенке. И разрядили бы в него автомат, не задумываясь. Тем более, что Султан вознамерился показывать свои охотничьи права и негодовать по поводу предвзятости военных. Не сник даже под дулами автоматов. Да только соседки русские, с кем чеченец делил пищу и кров, попадали в ноги главного офицера, взмолились о пощаде, уговорили помиловать…
Конечно, не могли они предвидеть, что через полтора года, в августе 1996 года, тот же Султан убережет их от боевиков, взявших город, спасет от гибели. Эти русские женщины спасали жизнь соседа-чеченца не в долг, не в расчете на ответную «услугу». В хрониках чеченских войн эпизодам вызволения из смертельной опасности знакомых и соседей несть числа.
Другой эпизод. Зима 1995-го. Многие жители Чечни прорываются в блокированные населенные пункты, к родным и близким. Не стал исключением Исмаил Мунаев, ученый, кандидат филологических наук. Продержавшись в Грозном под градом бомбежек до февраля, он пешим ходом отправился в село Гойты Урус-Мартановского района. Гойты к тому времени находилось в плотном кольце подразделений российской армии, так что встреча с радетелями «конституционного порядка», как позднее выяснилось, была неизбежной. Она состоялась, когда до околицы села оставались считанные километры. Попав в зону расположения федералов, Мунаев услышал из гущи деревьев «Стой! Руки вверх!». Остановился и тут же был окружен. Ученый представился: мол, преподаватель университета, филолог, кандидат наук. Военные, разумеется, не поверили. Мрачные недоверчивые лица, жесткие взгляды людей, готовых взвести курок…
И тогда Мунаев стал читать наизусть «Слово о полку Игореве»…
«Какой именно отрывок?», - спрашиваю я его сегодня, десять лет спустя. Исмаил улыбается и с ходу читает фрагмент «Слова…», спасшего ему жизнь. Как выяснилось, древнеславянский язык в устах чеченца, к тому же облаченного отнюдь не в строгий пиджак и рубашку, перехваченную галстуком, оказал на военных шокирующее впечатление. Приняв неопровержимое доказательство профессиональной принадлежности задержанного, они отпустили его на все четыре стороны. Мунаев (ныне начальник Территориального Управления Минпечати, телевидения и радио РФ по ЧР) отправился в родовое село, продолжив путь к матери и братьям.
И еще один факт. Февраль 2000-го, Старопромысловский район Грозного. «Зачистка» на Катаяме, оборвавшая жизни десятков мирных жителей – одна из черных страниц второй кампании. В те дни статистика убитых чуть было не пополнилась еще одной жертвой. Лишь случайность уберегла от расправы Лейчий (Ваху) Гарсаева - ученого-историка, преподавателя Чеченского госуниверситета (ныне заместителя министра печати, информации и национальной политики ЧР).
Всю вторую войну Лейчий Гарсаев оставался дома, а в день «зачистки» вместе со своим соседом был задержан федералами. Ученого и его знакомого заставили спуститься в подвал, навели на них автоматы. В эти мгновения офицер заинтересовался часами, увиденными им на руке Гарсаева. «Какая марка?», - ухмыльнулся вояка. Гарсаев снял часы с руки и протянул их: «Бери. Мне они уже ни к чему».
И что-то шевельнулось в душе офицера... По его приказу контрактник опустил автомат. Двух мужчин оставили в подвале живыми. А утром, выйдя на поверхность, они увидели в соседних дворах трупы людей, с которыми переносили тяготы жизни в блокадном городе. Людей, убитых семьями (см. хроники ПЦ «Мемориал»). Впрочем, это уже тема другого разговора.
Но я не о вымоленной милости, не о жизни, выпрошенной на коленях или подаренной в качестве одолжения. Я - о тех, кто не мог и не хотел убивать. О тех, кто согласился ехать в Чечню с твердой верой в свое предназначение радетеля конституционного порядка и антитеррориста. И отказался стать участником бойни. Отказался не публично, и, может быть, даже, неожиданно для самого себя. Просто такая штука война – цепь пограничных, экстремальных ситуаций, обнажающих суть человека. Оттуда, от его истинной сущности – решение, какой бы давности оно ни было: выношенное или родившееся в последний момент.
Наверное, каждому народу свойственно восприятие милосердия к мирному жителю или пленному как нравственной нормы. Заметьте, по отношению к тем, кто находится по другую сторону фронта. В то же время человечность противоборствующей стороны обретает некую знаковость и особую ценность. Обозначенная в данной статье тема в свое время нашла отражение в одной из работ известного правозащитника Виктора Попкова («Россия и Чечня: на пепле сожженных святынь хорошо растет крапива необольшевизма», от 12 февраля 1999 г.). Только пишет Виктор Попков о милосердии со стороны чеченцев:
«… Перед нами опыт Чечни, опыт чеченского народа, с которым я еще совсем недавно связывал надежду на создание важного духовного прецедента, который бы помог возрождению и моего русского народа... Свои надежды я связывал с тем, что в течение военных действий, развернутых против чеченцев, они в массе своей не только не опускались до уровня тех, кто уничтожал и грабил их дома и села, не щадил женскую честь, убивал и издевался над всеми. Напротив, они проявляли невиданное мною в иных горячих точках понимание в необходимости отнесения ответственности за происходящее именно на российскую власть, а не на русский народ, и сострадательное, милосердное отношение к таким же жертвам этих властей, к тем мальчишкам-солдатам, которых пригнали сюда их убивать...
Еще в апреле 1996 г. двух таких мальчишек мне удалось вывезти домой. Причем они были переданы мне, только благодаря доверию ко мне, сложившемуся по предыдущей моей деятельности, и только в связи с моей убежденностью в том, что удастся защитить этих ребят от какого-либо уголовного преследования.
Никаких дивидендов, кроме как перед своей совестью, чеченцы, передавшие мне этих ребят, не имели. А ведь тогда уже расцвела практика торговли людьми и трупами. При этом, как известно, по большей части чеченцам приходилось выкупать мирных людей, своих близких - живых и мертвых - оказавшихся во власти «федералов» - в частях, на блокпостах, в фильтрационных пунктах... Могли и этих ребят, и других, о которых я знал, использовать как «обменный материал», в котором была огромная нужда, но не использовали. Так как у тех, кто отвечал за судьбы этих ребят, у тех, в чьей власти они оказались, сильнее естественной солидарности с другими чеченцами (в том числе со своими родственниками, оказавшимися во власти федералов), была обязательность соблюдения норм адата и шариата, налагающая особую ответственность за оказавшихся в твоей власти, будь это твои немощные родители, жена, дети, твой гость или твой пленник... (Конец цитаты).
Виктор Попков погиб в Чечне от рук местных бандитов в начале второй военной кампании. Он, отдававший должное высоким человеческим качествам представителей нашего народа, с которыми его свела миротворческая миссия, ушел из жизни по вине чеченцев, живущих в других нравственных измерениях.
Но вернемся к обозначенному в данной статье ракурсу. И вновь - на примере одной из черных страниц второй кампании. Сообщения о кровавой трагедии, разыгравшейся 5 февраля 2000 г. в грозненском поселке Новые Алды, в свое время облетели весь мир. Итог «зачистки» - около сотни убитых мирных жителей. Но есть в этой страшной истории страницы, о которых не принято говорить - слишком мрачен основной фон событий. О том, что осталось «за кадром» правозащитных хроник и документальных лент, я узнала впервые летом 2000-го из разговора в такси со случайной попутчицей. Мы ехали из Урус-Мартана в Грозный. Сидевшая рядом женщина попросила водителя довезти ее до поселка Новые Алды. Название обожгло: февральская трагедия была на слуху. Завязалась беседа. Как выяснилось, в тот страшный февральский день моя новая знакомая находилась с семьей там, в поселке, в своем доме, который к тому же оказался в эпицентре военного беспредела. Но беда обошла их семью, обретя защитника в лице… контрактника из «эскадрона смерти». Моя собеседница называла его солдатом.
- Солдат зашел и сказал нам: «Я буду стрелять в потолок. Я не хочу убивать. Когда ехал сюда, на войну, моя мать взяла с меня обещание, что я не лишу жизни ни одного человека».
Он поднял автомат и стал стрелять вверх. Я и мой отец-старик оцепенели. Потом солдат некоторое время оставался с нами. Сидел и ждал, пока остальные контрактники пройдут мимо нашего дома. На прощание сказал: «Вот мой адрес. Я живу в Перми. Напишите моей матери, что я сдержал слово, никого не убивал».
Листок с его адресом оставался у нас недолго. Несколько дней спустя военные что-то прознали и пришли к нам с допросом. Их интересовало единственное – кто был тот солдат, как вел себя, что мы о нем знаем. Пришлось уничтожить запись, - завершила свой рассказ моя попутчица.
Мы доехали до Алдов. Выходя из машины, она еще раз напомнила: «Обязательно напишите об этом человеке». И назвала свою фамилию, домашний адрес.
Новоалдинцы вспоминают и другие эпизоды трагедии, также выбивающиеся из общего ряда страшных событий. Впрочем, ключевые мизансцены описываются одинаково: явление контрактника-спасителя, автоматная очередь в потолок на потребу «эскадрону смерти». Под «занавес» военнослужащий называл свое имя. Несколько семей спасенных алдинцев вспоминают одну и ту же фразу: «Я – Дима из Моздока». По рассказам, Дима из Моздока, как и парень из Перми, имитировал расстрел в 3-4 домах, спасая его обитателей от расправы своры контрактников.
Контрактники – понятие емкое. Оставаясь «за кадром» регулярной российской армии в первую войну, военнослужащие контрактной службы как бы вышли на первый план, составили основной боевой контингент второй кампании. Кто же они, временные служаки? В своем относительно постоянном качестве – пресловутые российские «менты». Надзиратели. Нередко те и другие - вояки первой кампании (1994-1996 гг.). Вот откуда звериная жестокость, оборвавшая жизни десятков тысяч мирных граждан, начиная с 1999-го. Зло приобретало чудовищные масштабы с каждым месяцем, годом, шло по нарастающей. Именно потому, что на Чечню знали кого бросать - тех, кто уже побывал на войне, и не один раз.
К вопросу о мотивах. Как известно, чеченская война – Клондайк. А для рядовых «антитеррористов» - еще и способ удовлетворения националистической агрессии. Кто приедет сюда воевать из иных побуждений? Но, оказывается, были и такие, принявшие на веру разглагольствования федеральной власти о сугубо «атитеррористической» направленности войны, об избирательности действий военных. И, увидев чеченский «замес», шарахались. Или стреляли вхолостую – единственное, что они могли. На чеченской войне расправа за милосердие короткая. Не случайно парни из Перми и Моздока стреляли вверх, ублажая сотоварищей-контрактников.
Я – о них, людях, волей или неволей оказавшихся в «чеченском котле» и сумевших сохранить человеческую суть. О них помнят жители Чечни, пережившие весь ужас прошедших войн. Слишком много было зла, чтобы не сохранить в памяти вспыхивающие на этом мрачном фоне проблески человечности. Зима 2000-го, разгар широкомасштабных боевых действий в горах. Группа жителей горных районов выбралась из Аргунского ущелья и приехала в Ингушетию. Горцы, обращаясь к правозащитным организациям, пытались добиться предоставления гуманитарного коридора для мирных жителей, готовых покинуть опасную зону. Но их намерения оставались нереализованными: все выходы из Аргунского ущелья были заблокированы федеральными подразделениями. Об этом и вели речь в январе 2000-го в Назрани жители горных районов Чечни.
Повествуя о катастрофической гуманитарной ситуации, сложившейся к тому времени в Аргунском ущелье, горцы рассказали о таком случае. Как известно, в ходе так называемой активной фазы боевых действий похороны погибших односельчан нередко давали толчок росту статистики потерь среди гражданского населения. Нечто похожее чуть было не случилось у села Дуба-Юрт в том самом январе 2000-го. Дуба-Юрт называют «воротами» в Аргунское ущелье. Как следовало ожидать, эти «ворота» в те дни были заблокированы подразделениями российской армии. И когда из Дуба-Юрта к сельскому кладбищу попытался проехать трактор с лафетом, на котором лежал умерший сельчанин, федералы вышли из себя.
- Помню, командовал там какой-то капитан Лебедев. Мы ему объяснили, что едем предать земле нашего родственника, - рассказывал в те дни один из участников тех похорон, приехавших в Назрань в составе группы парламентеров. – Капитан орал, угрожал нам расстрелом. Рядом стояли танки, БТРы. Лебедев приказал солдату-танкисту сесть в танк и раздавить трактор. Вместе с нами, разумеется. А солдат стоит рядом с танком и – ни с места. Капитан требует, чтобы солдат выполнил приказ, а тот стоит, как вкопанный. На наших глазах капитан вконец вышел из себя, схватил солдата за волосы и стал бить его головой о танк. Тот по-прежнему молчит и не выполняет приказ. Пока Лебедев над ним издевался, мы вышли из оцепенения. Было понятно: похоронить покойника не удастся. А мы, если и попадем на кладбище, то все вместе, и хоронить нас уже будут другие односельчане.
Короче говоря, пока Лебедев буйствовал и все его внимание было обращено на бедолагу-солдата, мы развернулись и поехали обратно в Дуба-Юрт. Я все оглядывался, думаю, вот-вот нас расстреляют в спину. Вижу, солдат, заметив наше бегство, сел в танк. И рванул его вперед, как требовал капитан... Рванул, потому, что на прежнем месте нас уже не было. Мы успели отъехать, благодаря человечности этого парня, который сохранил стойкость, хотя ему здорово влетело за проявленное милосердие. Никогда не забуду ни капитана Лебедева, ни того солдата, - заключил наш собеседник.
Человечность федералов – тема в какой-то мере неблагодарная, чреватая неожиданной реакцией. Тогда, четыре года назад, в поселке Новые Алды я говорила с местными жителями. Направленность моих вопросов вызвала некое подобие истерики у молодой девушки, видевшей в те черные дни 2000 года гибель десятков людей, в том числе женщин и стариков:
- Они расстреливали всех подряд. А потом их офицер сказал: «Мы здесь по «запарке» людей поубивали». Не говорите мне о милости кого-то из них. В живых оставили единицы. А скольких уничтожили!
Я понимала ее, пережившую одну из страшных трагедий современности. Она так часто видела тех, кто сеял смерть, что не хотела слышать о тех немногих, кто даровал жизнь людям, оказавшимся в их власти. Единственно возможным для себя способом: стреляя в воздух... Но мне была понятна и признательность предыдущей моей собеседницы по отношению к своему спасителю из Перми.
В связи с этими реалиями чеченских войн вспоминается восточная притча о юноше, который шел берегом моря. И диалог, представляющий собой противостояние двух мировоззрений.
- Пляж тянется на несколько миль, и весь он усыпан медузами. Ты спасешь от гибели совсем немногих. Так что твое занятие не имеет смысла.
- Мой труд имеет значение для тех, кого я спасаю, бросая в море.
Думаю, человечность на войне имеет значение не только для них, спасенных. Осознавать наличие «сопромата» в столь идеологически отпрессованном - если не прозомбированном - потоке «антитеррористов» очень важно для всех нас, живущих по обе стороны войны.

Новости дня

В фокусе

Эксперт

Юбилей

За кадром события

Фоторепортаж

Страницы истории

Наши за границей

На Большой Земле

Использование материалов без письменного согласия редакции запрещено. При цитировании ссылка на газету обязательна.

Дима из Моздока

Человечность на войне

Амина Висаева